Вот в таком окружении я вынужден был зреть один, так как не имел ни одного помощника, который мне смог бы все это объяснить. И вновь все оставалось в моем общении с самим собой и с Богом Отцом.
Но мои мысли все более, на мгновения, прояснялись. Я не знал, как это происходит, только чувствовал, что появляется светлая мысль поясняющая непонятную мне вещь, из-за которой я с собой и разговаривал, которую взвешивал в своих мыслях, которую даже высказывал своему Богу Отцу. Не только Отцу Израиля, но и своему Отцу. Появлялись такие мысли, которые мне постоянно твердили, что Бог один и всех любящий, что он есть повсюду и всегда и со всеми, и одинаково, как с бедными, так и с богатыми, как с евреями, так и с язычниками, как с больными, так и со здоровыми, как с детьми, так и со стариками, как с женщинами, так с мужчинами, что только человек может отвернуться от Бога, а Бог от человека не отворачивается никогда, что только человек может наказать другого человека, а Бог не наказывает никогда. Эти мысли для меня были такими близкими и такими укрепляющими, что я постоянно радовался им и все ждал, может придет еще какая-нибудь мысль, которая меня укрепит и поддержит в таком тяжелом и неправильном еврейском окружении.
Мне было очень тяжело, что такими мыслями ни с кем не мог поделиться. Никому они не были понятными, ибо не соответствовали установкам, представляемым Писанием. Поэтому все время они давили на меня изнутри. И мучили меня, как сделать, чтобы мог ими поделиться с другими? Чтобы и они ощутили свет подобных мыслей. Как превратить их в такие доступные для всех, чтобы их можно было провозглашать с амвонов синагог, как добиться, чтобы такие мысли воцарились бы в людских сердцах?
Я не знал этого пути, но чувствовал, что обязан что-то делать, чтобы жгущий меня, но одновременно и успокаивающий свет провозглашался. Только как? Как его провозглашать, когда кругом такое стесненное окружение, когда любое слово и мысль не из Писания сразу подвергается нападению даже в моем собственном доме, моими любящими родителями?
Мои мысли о Боге меня всегда успокаивали и укрепляли. Это была единственная отдушина в таком окружении, в котором моим мыслям не было для выражения ни свободы, ни пространства. А так как такое утешение ощущал внутри самого себя, то начал все больше и чаще таким образом переходить от разговора с самим собой, к разговору с Богом. Я его хотел сравнить не с Богом Израиля, с Иагве, с Отцом Израиля, но со своим Отцом.
Мне очень понравилось начать к Нему обращаться «Мой любимый Отец». Для меня такое обращение соответствовало моему собственному внутреннему состоянию: «Бог любит, и я должен Его любить, а не бояться». А кто же может больше отца или матери любить любого своего дитя. Я чувствовал, что материнская любовь очень ласкова, но и я сам не мог обращаться к Богу «Моя любимая мать». Такое обращение не могло мне и в голову прийти. Ведь и на меня действовали еврейские Писания, воспитание в семье, друзья, учителя в синагоговой школе, проповеди раввинов, толкования писцов, рассказы караванных путешественников, которых с раннего детства слышал в Назарете, через который проходил караванный путь из имперских окраин. У меня тоже были свои собственные умственные ограничения, как мог бы обращаться к Богу. Поэтому выбрал близкое моей душе и теплое обращение «Мой любимый Отец». И так я начинал Ему пересказывать свои тяжелые мысли, непосильные моему уму вопросы. И меня очень и удивляло и радовало, что приходили мысли, которые мне стали казаться, являются ответами от Отца.