Единственным препятствием, действительно с трудом вами понимаемым, является ваше собственное нежелание становиться добрее, милосерднее, более любящими, более служащими совокупности. И это препятствие каждый из вас должен преодолеть лично. Только вы лично, и никто более, не может вместо каждого из вас захотеть стать таким, который стал бы лучше, чем был вчера.

Каждый из вас жаждет жить лучше. Но эта жажда несёт в себе знак вашего личного эгоизма. Вы хотите, чтобы было лучше вам лично, чтобы вы имели лучшую материальную жизнь, или спокойнее жизнь, но всё равно думаете о более спокойной или более здоровой жизни собственного я. И ничего, ни малейшей вибрацией сердца, не намекаете себе, своему я, что было бы хорошо, чтобы лучше жили другие, чтобы здоровее жили другие. Не я, а другие, не я чтобы жил богаче, а другие, не я чтобы жил здоровее, а другие, не я чтобы жил лучше, а другие.

Когда я жил среди вас две тысячи лет тому назад, тогда действительно ничего не думал о себе. Мне и в голову не приходило, чтобы свою жизнь направлять на собственный я, а не проектировать в сторону совокупности, в сторону всех людей. Я много приносил забот своим подвижным характером и бесконечным интересом к окружающей действительности и спрашивал у родителей или у учителей, какие причины побуждают в моей голове различные вертящиеся мысли – почему гром гремит, почему молния бьёт, почему женщины не могут быть равные с мужчинами среди евреев, почему другие люди, причисляемые к язычникам, обижаемы даже евреями, которые считают себя верующими в Иагве, почему девочки не учатся в синагоговой школе, почему воспитание ребёнка разбивается на периоды, когда до пятилетнего возраста о воспитании мальчика исключительно заботится мать, а с пяти лет эту ответственность берёт на себя отец, тем временем о девочке и дальше исключительно заботится только мать, почему язычники правят евреями, почему язычники веселее и вольнее евреев, почему слепые и нищие больше опекаемы Иагве чем здоровые, почему ритуалы такие устрашающие, требующие забить ягнёнка или других животных, чтобы принести в жертву Иагве за очищение души, почему Иагве может наказать, если он любит, почему евреи считают себя «избранным народом Бога», и множество других вопросов, которые меня так глубоко интересовали и волновали мою любознательность, что никто не в силах был её удовлетворить. Вот почему я всё больше и больше обращался к небесному Отцу с этими самыми, для меня слишком тяжёлыми вопросами, на которые не находил ответа мой разум. И мой разум вспыхивал прекрасными мыслями, которые приходили от Отца, и которые объясняли мне очень точно, что является причиной всего этого. И такие сеансы связи с Отцом меня всё более направляли от потакания собственному эго на то, как помочь людям осветить их умы, чтобы и они почувствовали такой самый свет и покой, который всё более и более начинал ощущать в себе.

Моё огромное желание помочь людям росло ещё в раннем детстве, когда в действительности мой разум ещё не понимал, что он общается с Отцом. Хотя я сам говорил с Ним, оставшись один, после своих радостных игр со своими друзьями за целый день, хотя в то время никаких ответов Отца не слышал, но благодаря непрерывному личному общению с Отцом, я приобрёл такую привычку, которую назвал «моя молитва и мысли Отцу». Я чувствовал приятное успокоение внутри себя в такие мгновения. И они мне очень нравились. Из-за этого приятного чувства я старался всё больше и больше побыть в одиночестве. И не только по вечерам перед сном, но и днём, когда убегал из дома в Назарете и поднимался на большой холм и глядя в даль простирающуюся панораму с горой Гермон и даже видимыми на удалении десяток-другой километров городами, а в особо ясные дни, и краешком моря, я садился на землю обняв согнутые колени и в мыслях пытался представить, что находится далее моего обозреваемого кругозора, что находится в небе, где ночью вижу так много звёзд, что там на этих звёздах, что там между ними, почему они не осыпаются на землю, почему они не рассыпаются, как Бог их удерживает всех и не отпуская ни одной. И после таких мгновений глубокого и сердечного обдумывания на холме Назарета, появлялись светлые мысли в моём разуме, которые приносили мне ответы на мои вопросы. Я ощутил, что во мне имеется какая-то невидимая внутренняя связь с Богом. Я об этом пытался поговорить со своим отцом, но ему такие разговоры были непонятны и неприемлемы, ибо он был рядовым евреем. Хотя и очень порядочный и сердечный человек, но и он был в плену ритуалов, навязанных всем еврейской религией. И любая моя мысль о Боге, которая не соответствовала строгой религиозной догме тех времён и критика любого выполняемого ритуала, его сразу раздражала и он сразу начинал меня ругать, чтобы я выбросил из головы подобный бред, так как он к добру не приведёт, только накличет беду. Мать была ещё строже и ничего не хотела со мной об этом говорить. Её такие разговоры в общем очень пугали. Она была такая еврейская патриотка, что и мысли себе не допускала, что в еврейской религии что-то может быть вовсе не так, как этого хочет Бог.

Вокруг меня не было ни одного человека, с которым я мог бы поговорить об этом, что меня очень глубоко волновало и интересовало.

Поэтому и осталось мне лишь такие разговоры в одиночестве с Отцом. Для моих родителей такие мои перемены, когда, из только что весёлого убежавшего на гору Назарета сына, возвращался не по годам серьёзный ребёнок и начинал их учить, как надо сердцем верить в Бога, а не держаться бессмысленных ритуалов, которые для сердца не дают ничего, от того и человека не делают получше, стало всё более и более вызывать не только беспокойство, но и нарастающее раздражение, что так неосторожно высказавшись на людях я могу быть отлучён от синагоги, наречён одержимым бесом.

На меня такие рассуждения не действовали вовсе, но и я задумывался, если этак обо мне могут подумать мои близкие, то другие действительно станут считать меня ненормальным. Поэтому с раннего возраста я стал всё больше понимать, что не всё могу сказать всем одинаково. Те, которые это понять не в силах и пугаются, лучше этого им и не объяснять, так как в испуге они всё равно ничего не станут ни слушать, ни понимать, а страх будет нарастать. Вот по такой причине я не мог людям объяснять, как они должны искать покоя в своём общении с Отцом, найти его общаясь с Ним своими словами. Это стало бы слишком большим вызовом ко всей еврейской ритуальной и догматической системе веры, несущей огромные деньги для раввинов.

Однако всё-таки дома я разъяснял, что Отец любит, и Он любит даже больше, чем любой земной отец. И Ему не нужны никакие приносимые в жертву животные или любые другие жертвоприношения, деньгами или обетами. Своего отца я спрашивал: «Разве любя меня ты требовал бы от меня, какого-либо ещё жертвоприношения за свою любовь ко мне?» Иосиф всегда обдумывал мои слова. Он никогда не бросался мне отвечать сразу, в противоположность моей матери, которая была настойчивой, но нетерпеливой. Отец был не таким энергичным, больше думающий тихо внутри себя. И через некоторое время он словно продолжая разговор возвращался к какой-нибудь мною ранее высказанной мысли и одобрительно произносил: «Любимый мой сын, всё мне в голове вертятся твои слова, знаешь, что ты прав, может и не надо Богу этого нашего пожертвования. Если он любит, то наверное не за наши жертвоприношения.

Но, видишь ли, все так делают, так делал Моисей. Мы не можем нарушать Моисеем оставленных нам заповедей. Тогда мы уже перестанем быть Божьим народом, тогда перестанем отличаться от язычников, которым вовсе не нужен никакой Иагве. Ты уж лучше такое вслух никому не говори. Дома можешь, но в других местах не говори. Навлечёшь беду на весь наш дом. Ты другим ничего не растолкуешь». Я отцу, с единственным которым из всего нашего большого десяти человек членов семейства мог откровенно поговорить, так как мать даже слушать мои рассуждения о Боге не желала, а все другие мои младшие братья и сёстры были ещё слишком молоды, чтобы вообще что-либо поняли, говорил: «Принося любую жертву для Иагве мы ничем не отличаемся от язычников, поклоняющихся идолам. Вам эта жертва тоже является как бы идолом, ибо думаете, что Отец не любит вас без какого-нибудь более ценного предмета чем являетесь для Него вы сами. Вы должны Иагве пожертвовать то, что было бы больше чем ваша искренность и открытое сердце. Это означает, что это самое пожертвование вы цените выше чем своё открытое сердце. Только лишь открытое сердце, по вашему, ещё не является достойной жертвой Богу, ещё нужно обязательно добавить и материальную жертву. Ведь то как раз и делают язычники, которых вы так презираете и не считаете полноценными людьми». Для Иосифа иссякал запас аргументов, он только произносил: «Подумаю, подумаю, что-то ты говоришь, чего мой разум понять не может. Мне нужно время». А тогда через день или несколько дней, он и произносит: «Может быть ты и прав. Но всё равно вслух другим это не говори. Не поймут...»

Этот эпизод из собственного опыта в облике человеческого тела я вам рассказал для того, чтобы могли понять и вы, люди нынешнего века и мои братья и сёстры – от вас Отцу не надо никаких жертвоприношений, никаких физических ограничений своего тела, таких как пост, или не потребление какого-либо одного вида пищи во время одних или других религиозных праздников, или наоборот, потребления как раз какого-либо конкретного, и именно такого, вида пищи, не надо никаких ваших обетов и жертвоприношения выполнением ритуалов, религиозных догм. Ему нужно одно единственное, чтобы вы своим уверованием ощутив Им уже вам присланный и внутри действующий Его дух и через него посылаемую, непрерывно, Его любовь, могли бы радостно жить повседневную свою жизнь в блаженстве, которое может испытать только открывшаяся Ему душа. И ничего более.

Когда ваша душа откроется, тогда дух Отца, проживающий внутри вас, и наполнит её любовью Отца настолько, насколько эта душа будет искренне открыта для наполнения ею. И тогда ваш разум испытает блаженство и сможет начать вами руководить мудро и с любовью ко всем, а это и станет причиной всех ваших добрых деяний для всех. Не для себя, а для всех.
Но душа и ваш повышенной частоты колебаний разум, разум души, вам всё более и более будет говорить, какое это блаженство распространять любовь и добро на всех. И такой человек тогда реально почувствует, что он стал таким же мною, каким был я в человеческом облике две тысячи лет тому назад.